 рмия ламба Ал Лоруана окружила столицу графства. Селефаис замер в напряженном ожидании: мирные переговоры между графом и ламбом провалились, но ни одна из сторон не сделала ответного шага. И хотя люди тайно начинают готовиться к войне, никаких предпосылок к этому лорды не давали. Чего добивается ламб? Как отреагирует гордый граф? Какую роль в этой интриге сыграет Храм?
Мы ищем игроков на следующие роли. Вы также можете создать оригинального героя, чтобы принять участие в общем сюжете, или же начать свой собственный в любом уголке Империи. |
| Контакты администрации: Skype: curven_ward, girhasha. Мы всегда готовы дать любую консультацию и помочь в любой ситуации. |
|
Пирамида
| |
| Оллин | Дата: Вторник, 13.03.2012, 15:48 | Сообщение # 1 |
|
Жрец Онзы
Сообщений: 29
| Пирамида
7 августа 1924
Я решил писать этот дневник, чтобы хоть как-то спастись от унылого однообразия окружающего нас ландшафта и отупляющей жары.
Наш небольшой отряд идет по пустыне уже больше недели. Выбеленные стены Сохага скрылись за барханами в первый же день, и теперь все, что нас окружает – это вездесущий песок и огромное солнце. Палящее светило слепит глаза и заполняет собой все небо, добела обесцвечивая его, словно кости. Песок же проникает не только под одежду, в воду и пищу, но и заполняет собой даже мысли.
Я не могу заставить себя смотреть на изогнутую дюнами линию горизонта. Из-за отсутствия каких-либо ориентиров и дрожащего вдалеке воздуха, уже через пару дней путешествия мне стало казаться, будто мы потерялись в ловушке огромной муравьиного льва, и теперь бродим по стенкам осыпающейся воронки, постепенно скатываясь к прожорливым челюстям. А неменяющийся желтый пейзаж лишь укрепляет это ощущение.
Каждый новый день ничем не отличается от предыдущего. А равномерное покачивание на спине верблюда вводит в некое подобие транса, в котором проходит большая часть дневного перехода. В этом диком полусне ты лишаешься всех душевных сил и становишься неспособен бороться с жарой, которая давит на голову и спину раскаленными валунами. В голове нет ни мыслей, ни образов, а перед глазами лишь песок. Кажется, что жара заставляет блекнуть не только цвета окружающего мира, но даже воспоминания о других местах – прошлая жизнь начинает казаться причудливым сном, слишком сложным и многообразным, чтобы быть правдой в этой монотонной обители барханов. Сбросить оковы этого колдовского морока удается лишь, когда отряд останавливается на ночевку.
С приближением ночи мы все начинаем медленно приходить в себя, будто после глубокого гипноза. Только когда огненное око заходит за горизонт, люди робко пробуют переговариваться. Для твердого, сухого языка, на котором точно налипла мелкая пыль, слова превращаются в камни – тяжелые и неудобные. Собравшись вокруг костра, мы выпиваем и неуверенно, будто вспоминая как это делается, шутим, разговариваем о других странах и мечтаем о богатстве.
Главным заводилой и вдохновителем этих мечтаний, конечно, всегда бывает Брюс Тилтон. Наш предводитель умеет вдохновлять и подбадривать. Боюсь, если бы не его уверенность в успехе, то никто из нас не согласился бы на эту безрассудную экспедицию. У нас даже не было достаточно денег, чтобы нанять приличную команду и купить все необходимые инструменты. Его энтузиазм, оптимизм, упрямство и его алчность – это все, что заставляет нас идти вперед. В сумерках, перед сном, Брюс не забывает напоминать нам об этом.
Но днем пустыня все равно берет свое, и мы движемся почти в полной тишине – лишь песок шуршит под мозолистыми ногами верблюдов.
Мы все не были готовы к встрече с настоящим, высушенным ликом пустыни. Хотя многие мои спутники пробыли в Египте долгие годы в составе английской армии, мало кто из них надолго покидал пределы городов, и тем более заходил так глубоко в пустыню. Все мы привыкли пережидать дневную жару в прохладных помещениях, где толстые каменные стены с неохотой впускают в себя полуденный зной. Теперь же мы остались без поддержки цивилизации, лицом к лицу с суровой стихией, непонятной и дикой для разума европейца. Бушующее море, разбивающее в щепки величественные корабли, может вызвать у нас восхищение и трепет. Метели и холод заставляют нас превозносить силу и мужество людей, которые бросают им вызов. Белоснежные пики высоких гор, подпирающие небо, и вулканы, извергающие огонь и пепел, напоминают нам о могуществе Природы. Но пустыня не способна вызвать в нашей душе схожие чувства: с жарой невозможно бороться, она не оставляет место мужеству и чести. (Я слышал о том, как люди превращались в зверей и убивали друг друга только ради горсти протухшей воды.) А безжизненные и однообразные, простирающиеся к горизонту склоны, навевают лишь мысли о смерти, никчемности и бренности человеческого бытия.
Желтый прах под белым саваном неба.
«Точно песок из разбитых часов. Место, где кончается время.» - Так сказал старый Оскар на одном из привалов, глядя куда-то за изменчивые хребты барханов. Нет оснований не верить солдату, который прожил на этом берегу средиземного моря больше сорока лет – начиняя с 1882 года.
Наверное, только алчность могла заставить нас довериться этой безжалостной стихии.
9 августа 1924
Ничего не происходит. Кругом пески. Все лишь понуро качаются в седлах. Альберт Хорн все чаще прикладывается к своей фляжке. Всех угнетает бездействие и долгий бесцельный поход. Кажется, я начинаю понимать, почему на пиратских кораблях вспыхивали бунты. Надеюсь, у нас до этого не дойдет.
Только наши смуглые провожатые и Брюс сохраняют бодрость. Эти черные дьяволы будто не замечают палящего зноя, постоянно переговариваются между собой на своем ломанном и крикливом языке. Не могу утверждать с уверенность, но, кажется, они чем-то взволнованы. Тилтон несколько раз за последний день останавливал караван, чтобы в стороне ото всех поговорить с ними. Я видел краем глаза, как он доставал из-за пазухи карту, густо исписанную пометками и записями. Он водил перед аборигенами по ней пальцем, указывая на какое-то место, ругался и требовал, но египтяне при всем своем подобострастии только испуганно лепетали и старались отвести взгляд. После этих остановок мы резко меняли наш курс.
Откровенно говоря, наша «команда» мне всегда больше напоминала шайку разбойников и мародеров, а экспедиция – пиратский рейд. Нет, все мы нормальные люди, и если кто и убивал, то только по долгу службы. Но пойти в поход нас вдохновили не знания или наука, а находки сделанные Картером в Долине Царей несколько лет назад. Я думаю, они толкнули целое поколение искателей сокровищ в беспощадные объятия пустыни на поиски еще не найденных гробниц. Естественно, эти кладбищенские воры не заручались ничьей поддержкой и ничьим разрешением – они шли грабить мертвых. Многие из них вернулись изможденные жарой и бескрайним песчаным морем, другие так и сгинули среди дюн. И лишь немногие возвращались не с пустыми руками. И пусть все, что им удавалось добыть – пара монет и истрепанные папирусы, эти находки по новой будоражили алчущие умы.
Драгоценными камнями и золотом, которым доверху набиты пирамиды фараонов, бредили многие. Богатство своим блеском затмевало не только научные исследования, но даже уважение к мертвым и великому прошлому. Алчность лихорадочным смрадом носилась по всему миру, притягивая в эту беспокойную страну людей. Она же побудила некоторых солдат остаться здесь, после того как Англия в двадцать втором году вывела из Египта большую часть своих войск.
Таким отщепенцем был и я, хотя я никогда и не держал в руках оружия - всего лишь клерк при штабе. Сокровища одурманили меня. Я поддался общему безумию и решил попытать для себя счастья. На родине меня никто не ждал, а за душой не было никаких сбережений. К тому же в свободное от службы время я занимался эпиграфикой и немного папирологией (несколько книжек, которые были под рукой, и на которые хватило времени). Я надеялся, что мои дилетантские и неглубокие знания смогут добыть мне место в какой-нибудь экспедиции хотя бы в качестве ассистента. В конце концов, после множества неудач в государственных экспедициях и у частных исследователей, я набрел на кипучего, деятельного, но небогатого Тилтона, которому требовался человек, который мог хотя бы примерно оценить стоимость возможных находок его небольшой группы.
Я не питал иллюзий относительно своей полезности, и старался обходить стороной искателей, даже близко не представляющих то дело, на которое они замахнулись. У Брюса же едва хватало денег на воду, провизию, провожатых и транспорт, но он не мог позволить себе ни соответствующую амуницию, ни достойных специалистов, но в нем была всеубеждающая уверенность и самодовольство человека, который узнал о смерти нелюбимого, но богатого дядюшки. Он не производил впечатления одержимого, который гонится за золотым блеском миража, он знал, что именно хочет найти. И хотя он не раскрывал своей тайны, он сумел собрать вокруг себя людей, которые поверили ему.
Титлон неплохой оратор и умный человек. Он коренаст, крепок и держит себя с солдатской выправкой. Но для военного у него чересчур подвижное лицо. Возможно, это звучит глупо, но богатая мимика Брюса сразу убедила меня, что к армии он не имеет никакого отношения. За все годы своей штабной службы я не видел и половины выражений лица, которое за день демонстрирует Тилтон. Наверное, ему скорее следовало бы блистать на сцене театров, чем жариться здесь. Но, я думаю, актерская доля для него была бы слишком тесна. Кроме того, он обладает несгибаемой уверенностью и упрямством , а также умением бегло говорить на арабском языке (хотя местный диалект дается ему с трудом). Мне кажется самым правильным предположением о прошлом Брюса будет то, что он работал где-то в музее или при науке, где и сумел раздобыть никому не известные доказательства скрытой песками гробницы. После чего он отправился в «открытое плавание».
В конце концов, золотая лихорадка порабощала и не такие умы.
10 августа 1924
Утром меня разбудили крики и ругань. Когда я выбрался из своей палатки весь наш отряд уже окружил Тилтона и египтянина, который был за старшего у этой братии. Черный, как уголь, и морщинистый, как высушенный финик, старик кричал, махал руками и то и дело оглядывался себе за спину, где, сгрудившись, взволнованно стояли его подчиненные. Хотя Брюс и не отличался высоким ростом, он будто возвышался над стариком, и весь его вид говорил о непоколебимости и силе. За всю сцену он произнес лишь пару резких арабских слов, а его лицо оставалось непроницаемым и хмурым, как каменная маска идола, в то время, как старик продолжал истерично вопить. Потом крики резко оборвались, египтянин повернулся к Брюсу спиной и поднял, лежащий у его ног сверток с вещами. Не успел он сделать и шагу, как прогремел выстрел, прикончивший несчастного.
- Он хотел рассчитаться и уйти раньше положенного срока. – Сказал Тилтон голосом сухим, как местный воздух. Ему никто не ответил, египтяне смотрели на своего, а мы вглядывались в застывшее, неестественное, побледневшее лицо. – Сегодня мы никуда не пойдем, потому что скоро нас настигнет песчаная буря. Подготовимся и переждем ее.
Брюс говорил спокойно, но в его руке еще дымился пистолет, а слова звучали непривычно и глухо – без обычной озорной нотки. Тилтон развернулся и залез в свою палатку. А по песку медленно, собирая в себя пыль, растекались кровавые ручейки.
- Эй, увальни, отнесите его за тот бугор и закопайте лужу. – Крикнул на ошалевших туземцев стоящий рядом со мной Хорн. Уже в тот час от него пахло выпивкой. Он наклонился к моему уху и произнес громким шепотом: – Мерзавец сам напросился на пулю, лопотал что-то о проклятье и злых духах, которых мы хотим потревожить. Так и знал, что вся эта мистификация о Проклятье Фараона раздута именно ими. Хотят всех напугать, чтобы самим в это время стащить золотишко. Раз его приперло сегодня, значит мы уже близко. Раньше-то он нас вел - видать самому было интересно: куда записи Тилтона приведут. А теперь, когда узнал, можно было и поворачивать.
…
Голос бури настиг нас спустя час после утреннего происшествия. Неожиданно смолкло монотонные дыхание пустыни. Стих ветер, перебиравший в своих прозрачных пальцах песчинки, исчезли едва уловимые шорохи – все застыло и оцепенело в тревожном ожидании. Это состояние нельзя сравнить с тем, что наступает в преддверье нашей грозы. Гроза несет миру обновление, и мир таится в предвкушении, он тихонько возится, копошится, занятый приготовлениями. А песчаная буря предрекает лишь смерть, тьму и бессмысленный хаос, который перемешивает линии барханов на неизменном облике пустыни.
Глухая, ватная, жаркая, как дыхание хищного зверя, тишина навалилась на меня. Сердце гулко застучало о ребра, а к горлу подкатил комок липкого страха. Стало тяжело дышать и двигаться. Пробиваясь сквозь этот тягучий барьер, мы, позабыв обо всем, собирали лагерь, закапывали в песок припасы и воду, укрывали материей животных. Вокруг нас тянулись лишь бесконечные дюны, не было ни камней, ни деревьев – укрыться было негде. Потому нам оставалось лишь лечь на раскаленный песок, накрыться брезентом наших палаток и молиться, чтобы буря не затянулась надолго. Я слышал рассказы о том, что самум – жаркий, колкий и беспощадный ветер пустыни – может бушевать до нескольких недель, поднимая в воздух тонны песка и пыли, которые способны погрести под собой небольшой город. Многие его пленники предпочитали захлебнуться песком в объятиях бури, чем страдать от голода, жажды, и неизвестности в своих укрытиях.
Со страхом и изумлением я наблюдал, как небольшое облачко черной кляксой запятнавшее белое небо, разбухало, заволакивало горизонт и превращалось в зыбучую километровую стену, неумолимо надвигающуюся на нас. Впервые за много дней монотонный порядок пустыни был нарушен – стерта линия горизонта, похищены звуки, а к двум цветам пустынной палитры прибавился новый: темно-багровый, как кровь убитого египтянина. Свет солнца, проходя сквозь поднятый ветром песок, окрашивал в мир в цвета мутного старого рубина. Я был заворожен картиной приближающегося хаоса, страх внушаемый ею был более глубоким и цепким, чем страх перед смертью. В бурых вихрях, в нарастающем вое, в том, как песок поглощал небо и солнце, было что-то пророческое. Я, как загипнотизированный, вглядывался в надвигающуюся бурю. И чем ближе становилась ее громада, тем отчетливее в ее толще мне виделись корчащиеся в агонии лица, сменяющиеся ужасными мордами, и причудливые неземные пейзажи.
Из этого безвольного транса меня вырвал Оскар. Он столкнул меня с вершины бархана и с силой погнал к лагерю.
- Заройся в песок и не поднимайся, даже если самум будет вопить твое имя!
11 августа 1924
Самум дул почти сутки, хотя мне показалось, что прошла целая вечность. Накрывшись брезентом и обмотав лицо тряпкой, сквозь которую все равно просачивалась мелкая пыль, я чувствовал, как надо мной мечется ветер и тонны песка. Он, то наваливался непомерной тяжестью на спину, то исчезал, увлекаемый движением бури. Все это время меня продолжал терзать страх, который я ощутил, наблюдая за приближением багровой стены. Наверное, единственное, что оставалось в этой ситуации, это молиться Богу. Но как я ни старался сосредоточиться на молитве, в мои мысли постоянно вторгались вой ветра, песок и зыбкие картины, показанные мне бурей. Мне казалось, что мои слова пропитались ими и стали слишком тяжелыми, и молитва не сможет пробиться сквозь темно-красную пелену, затмившую небо. Я не хожу в церковь и не часто задумываюсь о Боге, но в тот момент, когда я чувствовал, что мои неуклюжие молитвы тяжелыми камнями валятся обратно на землю, я ощутил одиночество, поглотившее все мое естество.
Я не заметил конца бури и все еще боролся с собой, когда мои спутники откинули брезент и вытащили меня, разбитого и ослепленного солнцем.
Первое, что мне бросилось в глаза в первые минуты моего освобождения, был неизменный, привычный пейзаж пустыни. Желтое на белом. Ничего не напоминало о недавнем хаосе, смерти и багрянце. Буря прошла мимо, ревя от злости и ненависти, но вся ее ярость ничего не сумела изменить в этом мертвом месте. Все слагаемые пустыни: жара, песок, солнце и белое небо - остались на своих местах. И эта непоколебимость перед неукротимым неистовством напугала меня.
Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя, оглядеться и увидеть, что изменения все-таки произошли. Двое суток назад мы разбивали лагерь в низине между двумя близко стоящими дюнами – теперь их не было. Мы оказались на дне большого кратера. Ветер будто разметал и раздвинул зажимавшие нас песочные стены. Склон ближайшего бархана виднелся в нескольких километрах от нас. Теперь мы в буквальном смысле находились на дне воронки муравьиного льва, но, к моему удивлению, жадных челюстей здесь не было.
Смерть миновала, но не обошла нас стороной. Двое из нас не пережили бурю. Мы нашли их тела в стороне от основного лагеря. Кажется, они пытались идти. Но бороться с обезумевшим ветром бесполезно – их тела были изуродованы, а глотки забиты песком. Признаться, в течение того долгого времени, что я лежал придавленный стихией, в моей душе не раз рождалось стремление подняться, отдаться ветру и завершить бесконечное, тревожное ожидание. Порой это губительное чувство было столь сильно, что я почти ощущал его физически. Наверное, об этом и говорил Оскар – это и был зов и голос бури.
…
Эту запись я пищу глубокой ночью. Никто в лагере не спит, а весь «кратер» подсвечен факелами, как торговая улица. Уже восемь часов идут лихорадочные раскопки.
Я отработал свою смену, и меня отправили отдыхать, хотя я не чувствую ни усталости, ни сна, но у нас просто не хватает на всех лопат.
Мне неприятно писать это. Но именно смерть наших товарищей открыла нам невероятное чудо. Когда египтяне хотели похоронить тела они не смогли вырыть могилы - их лопаты всюду натыкались на камень. Огромная плоская каменная плита, которая точно пол в доме, проходит под всем местом нашей стоянки и заходит под склон восточного бархана. Возможно, это именно то, что мы искали.
Тилтон, точно заводная кукла, командует работами и неутомимо мечется от одного факела к другому. Все охвачены судорожным, болезненным нетерпением, которое легко вытеснило воспоминания о долгом путешествии, буре и смерти.
|
| |
| |
| Оллин | Дата: Вторник, 13.03.2012, 15:48 | Сообщение # 2 |
|
Жрец Онзы
Сообщений: 29
| 13 августа 1924
Это просто невероятно!
Меня переполняет восторг и трепет. Факты путаются в моей голове, отталкивая друг друга и просясь на бумагу. В своем возбуждении я не могу определить, какие из них по-настоящему значимы, а какие лучше оставить для скупого пера историка. Наверное, лучше будет излагать все по порядку.
Нам удалось очистить две трети плиты от тонкого слоя песка. Оставшаяся ее часть все еще скрыта склоном дюны. Но уже сейчас можно предположить, что наша находка имеет форму квадрата со стороной одна тысяча девяносто один метр. Причем это не примерная цифра: та сторона, что мы полностью освободили от песка, не обрушилась и не раскрошилась, подобно всем другим египетским памятникам, и потому мы смогли обмерить ее от угла до угла.
Да, в этом и заключается вторая удивительная странность нашей находки – на ней нигде нет признаков разрушения. Суровый климат, песок, палящее солнце и точащий камни ветер не касались плиты. На ней нет характерных для древностей сколов, выщерблен или даже потертостей. Поверхность плиты ровная, как замершее озеро: каждый каменный блок плотно пригнан к другому, а шов замазан глиняным раствором. Вчера я очень осторожно отбил маленький кусочек от грани плиты – это известняк, очень похожий на тот из которого сложены Великие Пирамиды. У меня нет сомнения в том, что эта находка никак не моложе тех гигантов. Но я ничем не могу объяснить загадочной нетленности камня, если только не предположить, что он никогда и не знал здешнего ветра и солнца. Только одеяло из огромного слоя песка могло уберечь постройку от тлена времени.
Если бы не сохранивший свой первоначальный облик камень, мы могли бы подумать, что нашли основание разрушенной пирамиды. Самую разумную мысль высказал Тилтон, утверждая, что мы нашли фундамент так и недостроенной гробницы. При этом он не забыл упомянуть, что фараоны начинали готовиться к своему погребению задолго до своей смерти и под каменной плитой нас все равно должны ждать сокровища.
Мы пытались подкопать под плиту, чтобы узнать, как глубоко она уходит в песок, но обнаружили со стороны каждой из граней ровную стену из отшлифованного известняка, уходящую глубоко в песок под углом к центральной оси чуть больше шестидесяти градусов. Получается, что плита сужается, а не расширяется, как если бы она была основанием. Я опять могу лишь строить предположения, но, похоже, что наша находка - это перевернутая пирамида. Не знаю, правда ли это, но такой образ вызывает во мне отвращение, в нем есть что-то общее с перевернутым сатанинским распятием. Странное и нелепое сооружение, с самого рождения погребенное в песчаную могилу.
Очень сложно сопоставлять разрозненные факты, когда их гораздо меньше, чем домыслов. Но эти фантазии подогревают энтузиазм людей. Работа не останавливается ни на минуту. В воздухе витает душное напряжение. Даже песок блестит на солнце как золото. Почти все силы брошены на поиски входа. Я тоже ломаю голову над этой загадкой, но что-то в моей душе мне не дает покоя. Порой мне кажется, что эта экспедиция, раскопки, пустыня - все это только тревожный, болезненный сон, балансирующий на грани кошмара. И мне чудится, что этот сон я уже видел.
15 августа 1924
Нам так и не удалось найти вход. Вся поверхность постройки представляет собой плотную кладку из массивных многотонных блоков. В безнадежных поисках мы разрушили всякую вероятность существования потайного механизма или спрятанного на поверхности хода. Возможно, вход скрыт километрами песка, на самой «вершине» пирамиды. Но добраться до него у нас нет ни сил, ни терпения.
На общем собрании вчера было принято решение использовать динамит. В этот момент я особенно ярко ощутил всю порочность нашего предприятия, но выступать против или открещиваться от участия, зайдя так далеко, было бы чистой воды лицемерием.
Взрыв должен прогреметь завтрашним утром. Эта железная определенность, которая должна будет в одно мгновение решить судьбу нашей экспедиции, не подхлестнула людей, но зародила в их душах тревогу. Она видна во взглядах и жестах, в том, как люди бесцельно ходят вокруг лагеря. Никто не говорит об этом вслух, но никто и не подходит к неутомимому Брюсу, который в одиночестве, напевая под нос какую-то веселую мелодию, возится с взрывчаткой у грани пирамиды.
Египтяне забились в своем углу лагеря и бормочут что-то о проклятии. Об этом они роптали на протяжении всего времени раскопок, но теперь он почти воют. Никакие уговоры, подачки и угрозы Тилтона не могут заставить их замолчать. Безотчетный страх, как заразная болезнь, расползается по всему отряду.
16 августа 1924
Внутри мы нашли совсем не то, что мы рассчитывали.
Нам очень повезло, что мы добрались до внутреннего пространства пирамиды с помощью всего двух взрывов. Через образовавшийся пролом мы попали в тоннель, который, неровной спиралью должен спускаться к самому низу пирамиды. Этот тоннель не был похож на те, что находили в других пирамидах – низкие, узкие лазы. Прежде всего, его стены идеально круглые и достаточно высокие, чтобы можно было стоять в полный рост. А сам коридор извивается подобно руслу реки, образовывая карманы и впадины, такие, что человек, идущий по нему с факелом, то пропадает, а затем неожиданно появляется из темноты, как блуждающий огонек на болотах.
Еще одна странность - это отсутствие каких-либо углублений для факелов или крючков для масляных ламп: блоки тоннеля так же плотно пригнаны друг к другу, как и на поверхности плиты. Но при этом на всем протяжении тоннеля его стены покрыты выгравированными в камне надписями. Моих скудных знаний хватило, чтобы определить, что они не относятся ни к арамейскому, древнееврейскому, сирийскому, ливийскому, эфиопскому, арабскому или другим языкам, которые ранее были найдены при раскопках в Египте. Эти письмена не похожи ни на один из известных мне языков – все слова слишком громоздкие и длинные (как будто среди них нет союзов и предлогов), а буквы словно перетекают одна в другую, так что сложно разделить их.
Тилтону так и не удалось убедить египтян спуститься в тоннель – стоило им лишь увидеть надписи, как все четверо упали на колени, уткнувшись головой в песок. А когда их отослали в лагерь, они пятились, вцепившись руками в свои амулеты, не решаясь повернуться спиной к гробнице.
Но все были слишком возбуждены находкой, чтобы терять время на их суеверия. Мы обнаружили, что буквально через сотню метров вверх по тоннелю он заканчивается глухим тупиком. Нам пришлось развернуться и отправиться вниз.
За сегодня мы прошли больше шести километров тоннеля – мы продвигались медленно, внимательно осматривая стены, боясь пропустить ответвление или какую-нибудь деталь. Как мы и предполагали, несмотря на все извилины, путь двигается вдоль граней пирамиды, постепенно уходя вглубь. Не могу точно сказать, как глубоко нам удалось спуститься и насколько близко пробраться к «вершине», но за весь пройденный путь мы не встретили ничего, что могло бы нарушить однообразие тоннеля. На поверхность мы вернулись с пустыми руками, измотанные неудобным изогнутым полом, бесконечными поворотами, спусками и подъемами.
Когда мы возвращались, продираясь сквозь мрак, я подумал, что такой же извилистый лаз оставляет после себя червь, что грызет кору дерева. Но, глядя на мрачные лица своих спутников, я не посмел сказать эту мысль вслух.
17 августа 1924
Во время завтрака Оскара хватил удар. Старый солдат неожиданно схватился за сердце и завалился на бок, вылив на свой потрепанный мундир жидкую кашу. Я вызвался ухаживать за ним. Во-первых, у меня есть некоторые навыки ухода за сердечными больными, а во-вторых, я испытываю к Оскару благодарность за то, что он вовремя выдернул меня из гипнотических объятий бури, а во время путешествия покровительствовал мне и делился своим богатым опытом, что немало мне помогло.
Приступ отнял у Оскара все силы и перекосил лицо в гримасе боли. Большую часть дня он спал, лишь изредка приходя в сознание. Ему тяжело говорить – мышцы и язык почти не слушаются его. А я почти ничем не могу ему помочь. У нас с собой даже нет необходимых лекарств, я только и смог, что достать немного опия из запасов одного из погибших во время самума, чтобы хоть как-то облегчить боль. Поэтому все, что мне остается – это сидеть около старика, пытаясь ободрить его и помогая в исполнении первых необходимостей тела.
И хотя в глубине души меня манила чернота гробницы, в которой скрываются сокровища и неизведанные тайны, я решил предоставить честь первооткрывателей другим. В конце концов, у меня есть чем заняться и на поверхности. Я сделал во время первого спуска копию небольшого фрагмента загадочных надписей со стен тоннеля, и хотел посидеть над книгами, в поисках какие-нибудь зацепок к разгадке этой тайны.
…
Меня беспокоит состояние Оскара. Ночью оно сильно ухудшилось. Под утро он вскрикнул сквозь дымку дурмана, забился в конвульсиях и затих. Сперва мне показалось, что он умер, но я все-таки нашел на зеркале признаки слабого дыхания. Я не думаю, что старик доживет до следующего утра. Сейчас, не приходя в сознание, он стонет и слабо ворочается, и все что я могу для него сделать – это увеличить дозу наркотика.
20 августа 1924
Моя работа над надписями не движется с места. В книгах нет никаких упоминаний о языках, даже издали похожих на этот, а мои собственные попытки найти рациональное звено в огромных, бесформенных словах, кажется, обречены на провал. Я даже не могу со стопроцентной вероятностью обозначить буквы этого алфавита. Дробя слова на слоги и буквы, у меня каждый раз возникает новый неизвестный символ, который я дописываю в отдельную тетрадь. Там их уже накопилось более пятисот, и эта цифра продолжает быстро расти. Конечно, в том же Китае существует более пятидесяти тысяч иероглифов, но эти символы нельзя причислить к иероглифическому письму - они слишком неоднозначны. Возможно, пока слишком рано делать какие-либо выводы и нужно просто собрать достаточную статистику, но я не могу заставить себя перестать гадать и просто составлять перечни.
На самом деле, мне сейчас сложно сосредоточиться на работе. Слишком отчетливо чувствуется напряжение в лагере. Люди спускаются все глубже в тоннель, но не находят там ничего нового: только извилистая дорога густо покрытая странным письмом тянется сквозь каменные блоки. Исследователям не попалось ни ответвления, ни даже забытой строителями вещи, ничего, что могло бы вознаградить и подбодрить уставших людей или хотя бы пролить свет на все странности пирамиды, которые начинают пугать и нервировать всех. Наверное, только Тилтону удается сохранить перед глазами картину золотых гор и драгоценных россыпей, когда он пробирается сквозь вечный мрак коридора. Всем остальным же в темноте уже видятся совсем другие знамения.
Кроме того, меня выбила из колеи смерть Оскара. Он скончался в то время, как весь наш отряд вновь ушел в черные недра гробницы. С каждым часом его лицо теряло краски, а кожа все плотнее обтягивала череп, будто пустыня забирала воду из его тела. Дыхание можно было определить только по едва заметному конденсату на зеркале. И я сидел рядом с ним, ожидая милостивого конца, надеясь, что он не будет мучиться. Опиум кончился, но последняя доза была достаточно велика, чтобы обеспечить ему спокойный уход. Но мои надежды не оправдались. Перед самым концом, Оскар неожиданно схватил меня за руку, открыл глаза, которые оказались абсолютно слепыми и белесыми, изогнулся и заговорил. Слова, исходившие из его глотки, будто пробивали себе дорогу сквозь толщу песка, и звучали глухо, но четко.
- Сожги меня и развей пепел, не дай червям сожрать мою душу. – Глаза затуманенные белой пленкой, смотрели сквозь меня, но я чувствовал с какой яростью и силой сухая рука сжимает мое запястье. Но эта вспышка быстро прошла, он стал задыхаться, а его голос слабеть, и последние слова были едва уловимым дыханием. – Я…не хочу…в…Пно…ссс.
Его смерть привела меня в ужас: больше всего меня напугал не вид усыхающего на глазах тела, не предсмертная вспышка и не странные, непонятные слова. Меня напугала моя собственная реакция на них, я почувствовал, что где-то в глубине души я понимаю, о чем говорил Оскар, его ужас перед… Я во что бы то ни стало исполню его последнюю просьбу.
21 августа 1924
С утра Альбер Хорн подошел ко мне с разговором. Как только мы приступили к раскопкам он больше не притрагивался к выпивке, как и всеми им владела золотая лихорадка. Он был трезв и сегодня, но я видел, что ему приходится прикладывать много усилий, чтобы не выдать дрожи в руках. За время экспедиции он состарился на десять лет – я только сейчас заметил легкую проседь в его волосах, прочертившиеся на исхудалом лице морщины и круги под глазами. Выглядел он скверно.
- Друг, меня в этот ад заманили сокровища, но чует мое сердце, что там на самом дне нет ничего…или там есть нечто, о чем я бы предпочел узнать из газет. В первый день в тоннеле ты говорил, что эти каракули на стенах сделают нас знаменитыми и даже богатыми. Я не разбираюсь в этой чепухе, но я тебе верю. Так давай свалим отсюда, всунем карту и снимки каким-нибудь ученым, у которых денег из всех карманов, а сами будем получать барыши и наблюдать за всем издалека и в комфорте. – Несмотря на беззаботный тон, его голос то и дело сбивался, и в паузах отчетливо слышалась нарастающая паника. – Только не подумай, что я это говорю из-за россказней этих черномазых. Знаешь, я уже давно торчу в этом пекле. Пообтесался, нагляделся – в общем, понял, что к чему. Я и древности видел, что из пустыни тащили – папирусы, мумии, сушеные головы, банки с кишками. Но о подобном даже не слышал. Черт, да как человек мог построить такое!? Я сейчас не говорю о технологии – наплевать, чего там древние могли или нет – но круглые стены, извилистый коридор в каменной толще, перевернутая пирамида – это не человеческая мысль. Это насмешка над нею… Так зачем совать голову в неизвестность, даже не имея за плечами достойной поддержки?
Я сказал ему, что Брюс скорее всего не одобрит такую идею.
- Мне наплевать на Тилтона. Он – упертый радостный болван. Если он попытается меня остановить, я его пристрелю. Можешь мне поверить, что я стреляю лучше него. Он может даже остаться здесь и продолжить исследования, может спустить по этому тоннелю хоть к самому Дьяволу. Хотя возможно я ошибаюсь, и там внизу действительно есть комната набитая золотом – тогда пусть забирает все. Но я привык доверять своей интуиции, и сейчас она говорит мне, что пора уходить.
...
Днем Хорн, египтяне и еще несколько людей покинули лагерь. Они забрали с собой только необходимые для перехода через пустыню припасы, оставив нам весь инвентарь. Брюс не пытался остановить их, он лишь хмуро следил за их сборами, стоя у входа в свою палатку. Лишь когда процессия уже тронулась вглубь песчаного моря, он крикнул им вслед, пытаясь придать своему голосу былую веселость и скрыть злость:
- Дураки! Когда мы вернемся с золотом и камнями, вы будите кусать свои локти!
24 августа 1924
Сегодня опять плохо спал.
С момента как мы вскрыли гробницу, меня преследует один и тот же кошмар. С каждой ночью я проваливаюсь в него все глубже. Мне снится багровая буря. Песчаная стена неотвратимым роком приближается, бурлит и грохочет. Она вырастает и заполняет собой половину мира. Я опять стою на вершине бархана и не могу оторвать взгляда от ужасного зрелища. Кажется, я только что вылез из своего укрытия – одинокие следы за моей спиной тянутся по зыбкому склону от пустого, наспех покинутого лагеря. Я остался один, и некому меня окликнуть, отдернуть, оттащить прочь от ужасного наваждения. А самум тем временем затмевает небеса, превращая мир в кровавый хаос. Я слышу его оглушающий рев, ветер будто рвет свой собственный голос на части, дробя его вой на лай и рычание. Песок роем оружейной дроби носится вокруг меня, но не касается моей кожи: то ли он проходит насквозь, то ли вихревые потоки причудливым образом обходят меня стороной. Песчаная толща расступается передо мной, и я вновь вижу неясные, сплетающиеся, текучие видения. Я напрягаю глаза, пытаясь разглядеть их в тусклом багряном свете. Постепенно я начинаю узнавать формы, которые вгрызаются в мой разум будто клещи: невозможные существа - порождения безумного разума – сражаются между собой, сотрясая основание мира; неземные пейзажи, где линии сплетаются под немыслимыми углами, а материя трепещет и рвется от любого прикосновения; бесконечные пространства, наполненные копошащимся мраком и малой толикой света, которая исчезает, так и не успевая даже на миг приподнять завесу движущейся, живой темноты. Эти видения подхватывают меня, как самум подхватывает одинокую песчинку, я теряюсь в их потоке. И когда мой разум уже начинает трещать от сводящих с ума образов - я просыпаюсь.
Меня покрывает густой, липкий пот, и пока я пытаюсь прийти в себя после увиденного, ночной холод пустыни сковывает мокрое тело. Потерянный и дезориентированный я дрожу, вглядываясь в ночь. И лишь спустя какое-то время я понимаю, что мой взгляд устремлен не просто в темноту, а во мрак зияющей, голодной пасти гробницы.
Но кошмар преследует меня не только ночью. День тоже окутан туманной дымкой сновидения.
…
Что побудило меня остаться? После ухода Альберта многие последовали его примеру. Они собирали вещи и уходили, не произнося ни слова и не оглядываясь на лагерь. Я знаю, что их гнало прочь то же предчувствие, о котором говорил Хорн. Я тоже его чувствую, оно инородным телом засело где-то у меня в груди. Из-за него мне сняться кошмары. Но именно это жуткое предчувствие заставляет меня остаться. Брюс продолжает твердить нам – немногим кто остался – о богатстве и славе, которые как дождь прольются на нас, как только мы достигнем дна пирамиды. Его речи как всегда ярки и заманчивы, но золото больше не волнует меня. Я одержим тайной: любопытство, подкрепляемое страхом, гонят меня по тоннелю через тьму, никогда не знавшую свет, к самому низу, к вершине, в которой неизбежно должна закончиться червоточина. Я знаю, я уверен, что там, на глубине, под песком, скрыты ответы на вопросы, которые мой разум обличает в форму багрового сна.
О, если бы я только мог расшифровать загадочные надписи. Если бы кто-нибудь дал мне хоть маленький ключик к пониманию загадки перевернутой пирамиды, я бы тут же собрал вещи и устремился подальше от этого места. Но вокруг нет ничего кроме новых вопросов, встающих передо мной непреодолимой стеной. Тайна, как соринка в глазу, раздражает мой мозг. Не дает ему покоя, свербит…
…
Не только я не могу спать этой ночью. Все, у кого хватило безрассудства пренебречь предупреждениями голоса разума, собрались у костра. Мы не смотрели друг на друга и не переговаривались. В молчании и тишине ночного воздуха мы слушали чье-то едва уловимое дыхание – слишком слабое и слишком редкое, чтобы быть настоящим. Но я могу поклясться, что оно исходило из темного провала в каменной кладке гробницы. Так же, не сговариваясь, мы разошлись по своим палаткам. Сейчас я слышу, как каждый снаряжает заплечный мешок, готовясь к решительному броску к темной глубине. Мы собираем провизию, воду, факелы, веревки и скобы для преодоления неожиданных пропастей и изгибов тоннеля – все, что может понадобиться нам в пути.
Никто не останется сторожить лагерь. Нам незачем больше ждать. Пирамида зовет нас. И чем мы быстрее доберемся до низа, тем быстрее закончится изматывающее, томительное ожидание.
… августа 1924
Все погибли. Я один сумел выбраться из кипящей темноты тоннеля. С большим трудом мне удается держать в руках карандаш. Еще минуту назад он метался, рвал и пачкал бумагу. Теперь я справился с собой и могу писать…
Там внизу…я раскрыл загадку и смыл надписи со стен тоннеля. Но вместе с этим я прикоснулся к тайне, которая, наверное, сейчас сведет меня с ума. Я увидел ее лишь краем глаза и тут же отвернулся, но и этого слишком много для моего разума. Теперь воспоминания и догадки наполняют меня ужасом, и, кажется, только этот дневник, служивший мне укрытием все это время, может принять отвратительный груз моих знаний и спасти мой разум от помешательства. Я надеюсь, я молюсь, чтобы среди этих записей я смог найти простую и понятную истину, которая бы развеяла сгустившийся надо мной мрак страха и безумия. Сейчас нет ничего важнее этих записей.
Поначалу я старался следить за вырезанными в камне надписями в попытках отыскать некую последовательность или спрятанный среди строк код. Но очень скоро письмена смазались для меня в один сплошной поток извилин и крючков, и тогда все что стало занимать мой мозг – это свет факела впереди идущего человека. Мы шли на расстоянии нескольких метров друг от друга, связанные веревкой, как альпинисты. Но на самом деле мы шли отдельно друг от друга. Каждый находился в собственных мыслях, послушно следуя вперед за трепещущим во мраке огнем. Только идущий первым Тилтон разбирал дорогу и упрямо шел к своей цели.
Всю дорогу мы продолжали хранить молчание. Лишь однажды на одном из привалов кто-то отрешенно сказал: «Ветер». Я действительно почувствовал, как по моей коже скользит холодный воздух. Тогда я, как и все, не придал этому значения – мы подозревали, что где-то в каменной толще должна существовать сложная вентиляционная система, которая позволяет нам дышать, а огню гореть в гробнице, стоявшей запечатанной долгие века. Но сейчас, когда прошлое встает передо мной со стеклянной ясностью, я вспоминаю, что этот воздух был не только свеж и холоден. Его поток исходил из темной глубины со слабой пульсацией, в нем не было душных запахов пустыни или древних коридоров. Вместо затхлого запаха и пыли в нем витали едва заметные ароматы влажной, пряной, живой ночи! И чем глубже мы спускались, тем сильнее становилось ощущение другого мира, которое мы не могли почувствовать сквозь толстую корку наваждения.
Казалось, что спуск растянулся в бесконечное преодоление поворотов и склонов, то и дело выныривающих из темноты. Но, в конце концов, мы нашли вершину пирамиды: после очередного резкого поворота тоннель оборвался, уходя вертикально вниз. На дне той шахты была наша цель. Но темнота скрывала все то, что каждый из нас так отчаянно хотел найти. Факел, брошенный вниз, так и не достиг дна – резкий порыв ветра вырвался из глубины и затушил огонь. Мы стояли в нерешительности перед разверзнувшейся перед нами бездной. Каждого из нас тянуло туда, но страх, что рос в груди в течение всего путешествия, стал почти невыносим, сковав волю.
Первым опомнился Брюс Тилтон. Он энергично стянул с себя рюкзак и стал вбивать в каменный пол скобу. Он что-то бормотал. Я не разбирал слов, но слышал, как в темноту падают ставшие бессмысленными слова: «золото», «слава», «драгоценности». Тилтон повторял свои рекламные речи, как и многие вечера, когда мы сидели вокруг пылающего костра. Теперь они закостенели и превратились бездумную мантру.
Вскоре он закончил свои приготовления и, обвязавшись веревкой, прыгнул. Через минуту во мраке вспыхнул факел, свет которого мерцал и дрожал на исписанных знаками стенах. Я не мог различить ничего кроме мерцающей искры, скачками спускающейся все ниже. Как завороженный я следил, как удаляется эта яркая точка. Неожиданно она остановилась и повисла, раскачиваясь на веревке.
- Я что-то вижу! Внизу продолжается тоннель, но я не могу ничего рассмотреть, но тут с боку начинается ответвление. – Возглас Тилтона приумноженный эхом громогласно поднимался с глубины. – Кажется, там что-то есть: какой-то металлический блеск. Наверное, я смогу дотяну…
В это мгновение его голос потонул в оглушительном рокоте. Маленький огонек в глубине отклонился и пропал. Блоки пирамиды стали вибрировать, а пол ходить ходуном. Я не устоял на ногах и упал, вцепившись руками в скобу. Я видел, как мои спутники в панике бросились бежать. Грохот стремительно нарастал, он напоминал мне рокот песчаной бури и я сжался в болезненный комок, охваченный смертельным ужасом. Меня пронизывали вибрации, я ощущал, как нечто огромное движется сквозь каменную толщу, прогрызая себе дорогу. Я чувствовал исходящую от него безумную ярость, подстегиваемую болью от неритмичных противных шагов, которые звуковыми волнами прокатывались по камню, раздражая нежные рецепторы на блестящей коже. Я растворился в чужом громадном разуме, превратившись в маленький узелок нервов, вздрагивающий от малейшего прикосновения. От меня не осталось ничего, я стал чем-то другим – яростью, болью, вечным голодом и погоней. Я чувствовал напряжение тысяч маленьких твердых ножек, отталкивающихся от камня и оставляющих на нем свои причудливые отпечатки. С каким блаженством я ощутил вкус чужой крови на своем языке и мерный, монотонный, ничем не потревоженный рокот, который точно перина окутал меня.
Покой и умиротворение длились вечность, и я был счастлив как никогда в своей жизни. Но потом вибрации стали стихать, движение, которым наполнились тоннели пирамиды, закончилось, и связь прервалась. Я снова стал собой и на место покоя пришел ужас от контакта с чужим разумом. Лишь пересилив себя, я сумел очень тихо перевернуться на живот и открыть глаза. Я ожидал увидеть кромешную тьму или догорающее пламя факелов, но вместо этого мне в глаза ударил серебряный лунный свет. Я взглянул в уходящую вниз бездну тоннеля. Там будто в колодце сияли посеребренное небо и неестественно огромный, как во сне, лунный серп. Я вдохнул полный влаги и разнообразных запахов воздух, и безумный крик едва не вырвался из моего горла. Внизу, в колодце вставала вторая кроваво-красная луна…
|
| |
| |
| Оллин | Дата: Вторник, 13.03.2012, 15:49 | Сообщение # 3 |
|
Жрец Онзы
Сообщений: 29
| Тема: Гибель времен
Условие: психически неустойчивый герой
|
| |
| |
| Ирэн | Дата: Воскресенье, 25.03.2012, 15:12 | Сообщение # 4 |
|
| Оллин ещё раз продемонстрировал,что талант проявляется независимо от того, какая тема и какой герой.Честно говоря,сравнивая то,что пишешь ты с тем,что издается в альманахах молодых писателей,например, из Литинститута,начинаа издателей, потому что начинаешь сожалеть, что у тебя нет выхода на издателей:честное слово,они тебе и в подметки не годятся,а твой рассказ-лишнее потверждение этому. 
|
| |
| |
| Маритa | Дата: Понедельник, 26.03.2012, 08:35 | Сообщение # 5 |
|
Графиня
Сообщений: 25
| Мне, в первую очередь, очень понравилось нагнетание атмосферы. Ощущение тайны, которую никак не удается ухватить за хвост, передано на отлично. Постоянно думаешь, что ну вот еще одно слово, одна черточка в общей картине – и все встанет на свои места. В этом плане прекрасно понимаешь главного героя: действительно, какое уж там сокровище, просто невозможно уйти, даже чувствуя опасность, пока не разберешься, что за чертовщина вокруг происходит.
Единственное, лично для меня финал показался недосказанным. Последнее предложение не создает ощущение поставленной точки. Но, возможно, дело в том, что это сама я так до конца и не поняла происходящее)
|
| |
| |
| Ирэн | Дата: Понедельник, 26.03.2012, 20:15 | Сообщение # 6 |
|
| Оллин,я еще раз перечитала твой рассказ,и у меня возникло сомнение в психической неустойчивости героя.Форма повествования-дневник-очень хороша, там настолько мастерски все написано и отмечены детали,что пропадает ощущение,что речь идет от лица почти безумца.Особенно в конце.Четкость и досказанность фраз,изумительный подбор слов-это не под силу безумцу.Нет?
|
| |
| |
| Оллин | Дата: Вторник, 27.03.2012, 00:23 | Сообщение # 7 |
|
Жрец Онзы
Сообщений: 29
| Маритa, если честно то конец задумывался немного другой. Этот подходит по стилистике, но слишком размытый. Его можно понять в полной мере, то есть если хорошенько начитаться Лавкрафтом, потому он мне самому немного не нравится. Все таки рассказ должен быть полноценным и самостоятельным даже с учетом отсылок.
Но все-таки, если расставлять все точки над i: Пнос - это из Лавкрафтовской мифологии. А сам конец, очень хорошо сочетается с мировоззрением его произведений: "Вселенная слишком страшна и велика для человека. Он должен держаться подальше от неизведанного, иначе он просто не выдержит увиденного." То есть здесь тайна и не должна раскрываться - максимум лишь малая часть, намек. Но я и сам знаю, что этот намек получился через чур уж прозрачным.
Ирэн, спасибо за хвалебный отзыв. Как там, кстати, поживают рецензии от экспертов и лит. кружок?
Что касается состояния психического здоровья главного героя, то тут есть два момента. Первый, совершенно не обязательно, что главный герой это тот от чьего лица ведется повествование. Возможно это Тилтон. Или даже кто-то или что-то еще.
Но даже если брать за главного героя автора дневника, то мне кажется, что безумие совершенно не обязательно должно выражаться в бессвязности мыслей. Каждый человек безумен по-своему. Тилтон бредил богатством и эта мысль заволокла его зрение настолько, что он не видел ничего вокруг. Главный герой видел, но не мог уйти - и это еще большее безумие. Фактически он боролся с голосом собственного разума, разве этого недостаточно?
|
| |
| |
| Ирэн | Дата: Вторник, 27.03.2012, 16:42 | Сообщение # 8 |
|
| Члены лит.кружка из Литинститута собирают свои "совещания" в пивнушках,поэтому я не доверяю их мнению.Что касается безумия,ты,наверно,прав:оно может проявляться по-разному,а ты-мастер загадывать литературные загадки. 
|
| |
| |
| Лоссиль | Дата: Четверг, 29.03.2012, 12:53 | Сообщение # 9 |
|
дочь ламба Ал Лоруана
Сообщений: 43
| Как всегда можно похвалить автора за великолепно выдержанную стилистику. В этом ключе он уже настропалился писать, причем настолько, что позволяет себе критиковать так называемых "последователей Лавкрафта". Главное, что я согласна с его критикой.
Но вернемся конкретно к этому рассказу. Читая текст никогда не догадаешься, насколько мучительно все это рождалось. Автор, конечно, в очередной раз с блеском выпутался из "неудобной" темы (хотя в этот раз она не столько "неудобная", сколько... простоватая, если не примитивная), но крови она ему попортила немало. Проще говоря, тема автору не помогала.
Написано очень ровно, легко, выдержанно. Композиция выверена до мелочей, все персонажи на своих местах, всего хватает, все "выстреливает" в свое время. Короче - всего хватает. Кроме финала.
Да, он получился в стиле Лавкрафта: мы столкнулись с неведомой фигней, мы не знаем что это, и оно настолько ужасно, что мы никогда не узнаем. Но на этом фоне мало раскрылся образ героя или ситуации (в зависимости от того, что ставить на первое место). В том же самом "Пустыре" тоже плохо понятно, что за НЕХ пробудила Сабина (хотя мы-то знаем...), но в тоже время образы персонажей прописаны полностью, мы приходим к логическому заключению в их судьбе. Это - доминанта рассказа, а НЕХ уже проходит фоном.
Здесь же внимание акцентируется на двух вещах: НЕХ и взаимоотношение людей, оказавшихся в изолированном пространстве в условиях некоей экстремальной ситуации. Замечу: ни та, ни другая тема не пришла к ощутимому выводу.
Мы имеем целый ряд каноничных (и весьма неплохо раскрытых в ярких, лаконичных мазках) персонажей и рассказчика, который, по всем правилам, должен связать их всех в одну сюжетную нить, сплести в единый узор с повествованием и прийти к какому-то выводу.
Мне бы хотелось услышать этот вывод. И даже если это будет вывод в стиле: "Неведомое настолько неведомо, что нам никогда о нем не ведать", я хочу, чтобы он прозвучал. Сейчас же кажется, что рассказ, как музыкальное произведение, прозвучал до конца, но исполнитель почему-то забыл свести его к тонике. Это не открытая концовка - в данном случае это недоработка.
Я считаю, что рассказ можно довести до ума.
|
| |
| |
|
рмия ламба 
